Под чавканье снежно-реагентно-грязевой слякоти 
иду сквозь ночь на работу
и под всё то же чавканье
возвращаюсь сквозь ночь домой.
День остаётся за стеклянной витриной, —
мокрый, серый, нежеланный…
Но надо улыбаться.
Надо.
«Трудовые будни — праздники для нас!»
Пока ещё праздники. Пока ещё…
Привет тебе, привет, Чеширский Кот!
Ночь и морось без конца.
Непогода в целом свете.
Лишь фонарь разбитый светит,
Как улыбка без лица.
В его руке дрожащие листы
И низкий голос черезмикрофонный
Ломали образ ясной чистоты
Своей непростотою монотонной.
Он говорил. Точнее, он читал
Свои стихи. Но слишком стройно, что ли…
Всё, всё не так. Исчезла простота
Знакомых строчек, искренних до боли,
Понятных без виньеток и прикрас,
Как истина, священно-непреложных…
Что ж, огласовка мыслей всякий раз
Свидетельствует: сказанное — ложно.
Я ревновала. К голосу его
И к праву трогать истину живую
На дне больного сердца моего,
Которое, как хлеб, на части рву я…
А он читал. Всё звонче, всё мощней.
Вдруг, обретая сумрачную точность,
Его стихи прорезались во мне,
Как шёлк сквозь рану, сшитую непрочно.
И, возрождая всё из ничего,
Кружась, смеясь и плача несолидно,
Порхала муза хрупкая его
В своей коляске. Чёрной. Инвалидной.
Где-то, в безвременьи затерявшись,
В старых рисунках и древних книгах,
Выгнувшись аркой, стоит, напрягшись,
Мира основа и жизни лига.
Те, кто оправдывает собою
Всю нашу подлость, жестокость, дурость,
Кто нас великой казнит любовью
За теломбелость и каломбурость.
В них, как великая очевидность,
Сосредоточены наши силы.
Девочка Жанна, мне так обидно,
Что не меня ты помочь просила…
Таинства таяли, жизнь вертела
Мозг человека, сырой и дряблый…
Сэр Исаак! Мне бы так хотелось
С Вами понять суть паденья яблок.
Мне бы с гитарой туда, где барды…
К Пушкину — косенькою мадонной…
Мне бы Джокондою к Леонардо!
В звёздный колодец времён бездонный,
Жить по законам римского права —
Демократично и справедливо.
Как они были сильны и правы!
Как мы зашорены и сопливы…
Мир деградантов и вырожденцев
Лжив, вороват и змеино-гибок.
Племени каиновых младенцев
Бог не прощает своих ошибок.
Лишь иногда, подразнить нас чтобы,
В дикость и глушь, например, в Россию,
Бог из бездонной своей утробы,
Шлёт, чтоб унизить нас всех, Мессию.
Чтобы почуяли, что имели,
Что потеряли, чего лишились,
Чтоб о прощеньи мечтать не смели,
Чтобы в грязи своей мельтишились,
Чтобы тела в ненадёжной коже
Мучились, ныли, блудили, жрали…
Мы — гладиаторы в цирке божьем,
Души, летящие по спирали.
Но, вопреки неизбежной смерти,
Мы одержимы разгадкой смысла
Этой бессмысленной круговерти,
Этой бессмертной, как время, мысли.
В старых рисунках и древних книгах
Жизни законы стоят столпами.
Свято храня бесконечность мига,
Свита двойною спиралью память.
Неповторяемость повторений —
Мудрых, великих, пустых и лживых…
Где-то в четвёртом из измерений
Мы навсегда остаёмся живы.
Крестьянин гималайский смел – медведя он настиг,
И криком гонит зверя вон! И зверь уйдёт с пути.
Но тронь медведицу – она порвёт, сгрызёт его:
Жена опаснее стократ супруга своего!
Заслышав человечий шаг, муж-кобра прочь спешит,
Желая встречи избежать и спрятаться в тиши.
Но кобра-мать свершит бросок и больше ничего…
Жена опаснее стократ супруга своего!
Когда иезуиты шли к Гуронам и Чокто,
Не ведали, что их побьют и выгонят. Но кто?
Не благородные вожди, не воины, а скво! –
Жена опаснее стократ супруга своего!
Мужское сердце – кладезь тайн, неведомых жене.
Он бережёт её покой, он Богом связан с ней.
В кругу охотников-мужей все мненья одного –
Жена опаснее стократ супруга своего!
Мужчина – иногда медведь, а иногда – червяк.
В переговорах компромисс он ищет так и сяк.
Он редко прямо говорит про очевидный факт,
Увы, беседа для мужчин – незавершенный акт.
Мужчины сделались слабы, в них дурь и страх царят,
Так мало делают они, так много говорят.
То гнев, то непристойный смех, то грусть со взором в пол…
Мужчина напрочь позабыл, кто в мире Сильный Пол!
Но всеми фибрами души жена, подруга, мать
Стремится дом свой уберечь. Без помощи, сама.
Хранительница очага и чада своего,
Жена сумеет быть сильней супруга своего!
В смертельных муках вновь и вновь она рождает жизнь.
Не знает жалости пустой, от фактов не бежит.
Диверсия – мужской удел. Ей не подходит он,
Закон, написанный для всех. У женщин – свой Закон.
Скрыт в женщине священный смысл, он к вечности ведёт.
Великое призванье – мать – в крови её живёт.
Ребёнок, муж, заботы, дом… Она же – лишь жена.
И защищать свои права сама она должна.
У женщины серьёзный взгляд на жизнь и на семью.
Не спорьте, дети! Помни, муж, не зли жену свою!
Злость в женщине вскипит, и вмиг проснётся дикость в ней.
Опасна в ярости жена для мужа и детей!
Бесстрашно кинется она медведицею в бой.
Змеиный яд её речей несёт страданий боль.
Вытягивая каждый нерв из тела твоего,
Устроит пытку злее, чем иезуиту – скво.
А муж, неисправимый трус, в Парламенте своём
Сидит. И в этот мир мужской не позовут её.
Муж, честь и совесть позабыв, согласен с большинством.
Жена когда-нибудь простит, но не поймёт его.
У женщины — иной закон. Он от мужчин не скрыт:
Жена возьмёт над телом власть и разум покорит.
А муж не против. Знает он секрет всех жён и скво –
Жена опаснее стократ супруга своего!
Rudyard Kipling (1865-1936)
The Female of the Species
WHEN the Himalayan peasant meets the he-bear in his pride,
He shouts to scare the monster, who will often turn aside.
But the she-bear thus accosted rends the peasant tooth and nail.
For the female of the species is more deadly than the male.
When Nag the basking cobra hears the careless foot of man,
He will sometimes wriggle sideways and avoid it if he can.
But his mate makes no such motion where she camps beside the trail.
For the female of the species is more deadly than the male.
When the early Jesuit fathers preached to Hurons and Choctaws,
They prayed to be delivered from the vengeance of the squaws.
‘Twas the women, not the warriors, turned those stark enthusiasts pale.
For the female of the species is more deadly than the male.
Man’s timid heart is bursting with the things he must not say,
For the Woman that God gave him isn’t his to give away;
But when hunter meets with husbands, each confirms the other’s tale—
The female of the species is more deadly than the male.
Man, a bear in most relations—worm and savage otherwise,—
Man propounds negotiations, Man accepts the compromise.
Very rarely will he squarely push the logic of a fact
To its ultimate conclusion in unmitigated act.
Fear, or foolishness, impels him, ere he lay the wicked low,
To concede some form of trial even to his fiercest foe.
Mirth obscene diverts his anger—Doubt and Pity oft perplex
Him in dealing with an issue—to the scandal of The Sex!
But the Woman that God gave him, every fibre of her frame
Proves her launched for one sole issue, armed and engined for the same;
And to serve that single issue, lest the generations fail,
The female of the species must be deadlier than the male.
She who faces Death by torture for each life beneath her breast
May not deal in doubt or pity—must not swerve for fact or jest.
These be purely male diversions—not in these her honour dwells—
She the Other Law we live by, is that Law and nothing else.
She can bring no more to living than the powers that make her great
As the Mother of the Infant and the Mistress of the Mate.
And when Babe and Man are lacking and she strides unclaimed to claim
Her right as femme (and baron), her equipment is the same.
She is wedded to convictions—in default of grosser ties;
Her contentions are her children, Heaven help him who denies!—
He will meet no suave discussion, but the instant, white-hot, wild,
Wakened female of the species warring as for spouse and child.
Unprovoked and awful charges—even so the she-bear fights,
Speech that drips, corrodes, and poisons—even so the cobra bites,
Scientific vivisection of one nerve till it is raw
And the victim writhes in anguish—like the Jesuit with the squaw!
So it comes that Man, the coward, when he gathers to confer
With his fellow-braves in council, dare not leave a place for her
Where, at war with Life and Conscience, he uplifts his erring hands
To some God of Abstract Justice—which no woman understands.
And Man knows it! Knows, moreover, that the Woman that God gave him
Must command but may not govern—shall enthral but not enslave him.
And She knows, because She warns him, and Her instincts never fail,
That the Female of Her Species is more deadly than the Male.
Чёт ли, нечет…
Жизнь калечит
Души и тела.
Износился человечек,
Вот и все дела.
Изробился,
Пооббился,
Жаль, да всё равно,
Рано ль, поздно, а забылся
Беспробудным сном.
Чёт ли, нечет…
Время лечит,
Затихает боль.
Погоди, ещё не вечер.
Я ещё с тобой.
Чёт ли, нечет…
Кто-то мечет
Жребий без меня.
Расставания и встречи.
Черновик, мазня.
Чёт ли, нечет…
Хрупки плечи…
Знаний миражи…
Черно-белые предтечи
Разноцветной лжи.
Не тебе ли
К колыбели
Песней кровь течёт,
Чёрным снегом путь мой белит.
Всё.
Нечёт.
Откуда мудозвоны на Руси?
Ты видела, сестра, их повсеместно.
Не гугли, а сама себя спроси
И дай ответ, безрадостный, но честный. —
Извечны мудозвоны на Руси.
Довольные своею болтовнёй,
Значительные, с выпяченным брюхом,
Трясут самодовольством, как бронёй,
Убогие вниманием и слухом,
Живущие сверхценною х…нёй.
Тебя, сестра, они уговорят,
Что лень и вонь их — суть печаль страданья,
Что годы, ими прожитые зря,
Всего лишь злая шутка мирозданья,
Лишившего их статуса царя.
Пупом земли является тебе
Очередной обманщик похотливый,
А ты рыдаешь о его судьбе,
Пытаясь сделать жизнь его красивой.
о, лучше б ты рыдала о себе!
Едва постигнув мудозвона суть,
Ты разрубаешь узы взмахом сабли,
Но лишь проходит времени чуть-чуть,
Ты наступаешь вновь на те же грабли.
Столь легковерной, милая, не будь!
Растёт и крепнет мудозвонов рой,
Летят они, как трутни, в улей новый,
Чтоб поживиться бедною сестрой —
Она сомлеет от елея слова,
Как уж не раз бывало с ней порой…
Мне говорят — отринь их, нечестивых,
За святотатство и вселенский блуд!
А вам не жалко, молодых, красивых,
Когда в барак по зоне их ведут?
Я не судья им. Судьи поглумились,
От малых деток мамок отлучив.
Но зря старались. Так и не сломили
«Кощуниц» хрупких суки-палачи!
Они не пели — криком исходили,
Кривляясь, гнулись тонкие тела.
Они не песню — боль свою родили
В венцах терновых пёстрых балаклав.
Больных и чистых мыслей бег уродлив,
Куда идти — никак не разберусь…
В моей стране святой всегда юродив…
Родимый край… юродивая Русь!
Они стояли посреди двора.
Он голову её прикрыл руками.
Камнями в них швыряла детвора,
И каждый выбирал побольше камень.
Ещё вчера в песочнице одной
Они играли мирно утром ранним,
Но повод, до нелепого смешной,
Их тихий двор вдруг сделал полем брани.
Никто не помнил, с лёгкой чьей руки
Простая ссора сделалась войною,
И эти двое стали чужаки,
И двор сдружился против них стеною.
Была не так ужасна их вина,
Как этот град камней над головами…
Вдруг разом наступила тишина,
Прорезанная возгласом: «я с вами!»
Подружка из соседнего двора
О ссоре и бойкоте услыхала,
И ревность, своевластия сестра,
Её улыбку сделала оскалом.
Тяжёлый камень, чтобы побольней,
Она швырнула, радость ощущая.
Стояли молча двое перед ней,
Объятьями друг друга защищая.
Качался двор. Мир тихо остывал.
Гнев нападавших как-то разом сгинул,
Но вперемешку камни и слова
Летели градом в худенькую спину.
Все наконец очнулись — «прекрати!»
И побросали камни, убегая.
Но ни забыть не может, ни простить,
Та, чей порыв брезгливо отвергают.
Летели камни, падали в песок,
Почти беззвучно, тупо и бесстрастно.
Ещё удар. Ещё. И вдруг висок
Меж пальцами его стал липко-красным.
Вот вы говорите — уехать, уехать…
А как я уеду от мёртвых надежд?
От наших погостов и нашего смеха,
И кровью заляпанных белых одежд…
Они любили Родину свою,
Деревья на субботниках сажали,
В отдельном однокомнатном раю
Обнявшись спали и детей рожали.
Они привыкли жить своим трудом.
Они читали Бродского и Тору.
Они мечтали, что построят дом,
Когда-нибудь, пускай совсем не скоро.
Им снился дом. А годы шли и шли,
Летел по ветру красный лист кленовый
С их дерева. И дети подросли,
И улетели из гнезда родного.
И где-то там, в далёком далеке,
Купили дети дом для папы с мамой.
Исполнилось! Как сладко налегке
К своей мечте лететь, заветной самой!
Всё позади. Неведомая тишь
Их окружала в комнатах огромных.
— «Любимая, ну что же ты молчишь,
Забившись в уголок кровати скромно?»
— «Не знаю милый, как я здесь усну.
Ты далеко. Боюсь не дотянуться,
Когда к тебе я руку протяну.»
— «Любимая, а может быть, вернуться?..»
«Вам хочется песен ?
Их есть у меня.»
(Из бардовского фольклора)
Быть может, ты не помнишь, но однажды
Сказал не то Верлен, не то Вийон,
Что мы — рабы неутолимой жажды —
От жажды умираем над ручьём.
Ну что ты смотришь, будто ждёшь чего-то?
Всё сказано. И сказано давно.
Но ты опять ошибся поворотом.
И до сих пор тебе не всё равно.
С годами становясь мудрей и старше,
Ты изменил сценарий (се ля ви !)
И не Прекрасной Даме — секретарше
Являешь «бескорыстие» любви.
А ведь мечтал, мечтал взлететь повыше,
Достичь предела в чувствах и словах !
Но для одних предел — долезть до крыши,
А для других — купаться в небесах.
Кого же ты морочишь важным видом,
Своею новорусскостью гордясь ?
Да стань ты хоть Гаруном аль Рашидом ! —
Всё та же будет под ногтями грязь.
Вот, собственно, и всё. «Чего же боле ?»
Все женщины Земли — не я. Не я.
А ты всё ловишь Имя — ветер в поле — оля… оля…,
От жажды умирая у ручья.
Жил Дракон когда-то на свете,
Был крылатым он, сильным, ярким,
Взор его был янтарно-светел,
А дыхание было жарким.
Он любил подниматься в небо
И кружить в облаках, как птица.
Пусть Дракон человеком не был,
Но случилось ему влюбиться…
И была она ярко-рыжим
Бесконечно земным созданьем…
Он мечтал подлететь поближе,
Но боялся обжечь дыханьем.
А она на него смотрела,
Взор зелёный направив в небо…
Был Дракон молодым и смелым,
Но, увы, человеком не был…
Он, бесхитростный, не заметил,
Как с земли полетели пули…
Взор, что был так янтарно-светел,
Вдруг погас, как свечу задули.
И смеялся весёлый рыцарь,
Обнимая рыжую крепко, —
«Угораздило же влюбиться
В это чучело мою девку!»
А она — «Не смотри сурово,
Я твоя и была, и буду.
Умер Он. Я вполне здорова».
Тут и сказке конец. И чуду.
Чёрные дыры и вспышки сверхновых…
Нечто сквозь хаос галактик неслось…
Мысль воплотилась в вибрацию Слова,
И началось!
Молвивший Слово во мраке пошарил,
Мрак расслоился, и стало светло,
И задышал замороженный шарик
Мягким теплом.
Звёздную пыль замесив, словно тесто,
В мёртвой доселе вселенской воде,
Гений пространства, времени, места,
Тот, что везде,
Вылепил, сам поражаясь творенью,
Лестницу жизни — двойную спираль,
Что протянула витки повторений
В вечную даль…
Так, осторожно сюжет усложняя,
Одушевлял Он свои миражи
И созерцал, слёзы счастья роняя, —
Делалась жизнь.
Мысль наполняла простейшее сложным,
Преображаясь по воле Творца.
Сделалось то, что почти невозможно, —
Жизнь без конца.
Замысел свой, наконец, он исполнил:
Новую горсть звёздной пыли из тьмы
Собственной сутью Великий наполнил —
Сделались МЫ.
Если хочешь забыть все невзгоды земли,
Поднимись на Монмартр, где в лазурной дали,
Как мазками Моне, нарисован Париж,
И над ним ты, как вольная птица, паришь…
Если грусть и печаль всё равно не прошли,
Прогуляйся, мой друг, до музея Дали
И почувствуй себя сумасшедшим слегка,
И засмейся! Ведь смеха боится тоска.
Если жизнь неуютна и слишком сложна,
Поднимись на Монмартр, где с бокалом вина
Ты отринешь навеки сует суету
И заполнишь любовью души пустоту.
Париж…
Питаться сыром, пить вино…
Дышать тобой… Стать импрессионистом…
Глазеть, открывши рот… И всё равно
не надышаться этим небом чистым!
Париж! Мы погружаемся в тебя,
в твои дома, пейзажи, запах, страсти…
Заснуть, проснуться, умереть, любя,
и воскресать в тебе…
Да, это счастье!..
Здравствуй, мой бедный странник,
И навсегда прощай.
Бьётся о подстаканник
В тонком стакане чай.
Поезд по рельсам скачет,
Льнёт теплоход к волнам…
Слышишь, как горько плачет
Ветер морской по нам?
Где-то надежда дремлет
В звоне чужих монет…
Есть и другие земли.
Только меня там нет…
Медленно, тихо, странно
Всплыл самолёт в рассвет,
Только зияет раной
Инверсионный след.
Не соберёшь по крохам
То, чего больше нет.
Тянется долгим вздохом
Эхо прошедших лет…
Хорошие люди огонь драгоценный несли.
Хорошие люди от ветра его берегли,
От капель дождя закрывали ладонью его,
Но сделать с упрямым огнём не могли ничего.
Нет, в том, что он гаснет, не факелоносцев вина.
Священный огонь не купить — не известна цена.
А факелы гаснут и гаснут… Причину узри:
Без чистого воздуха чистый огонь не горит.
Моё парижское «вчера»
Назавтра обретут другие,
И kir в кафе у Opera
Вдруг станет вкусом ностальгии…
Так мы называем свой вид.
Но что есть
разум?
Имеющиеся определения
не устраивают.
Попробую дать своё.
Итак.
Разум — это
способность
анализировать прошлое,
адекватно оценивать настоящее,
просчитывать вероятные варианты будущего
и нести ответственность
за каждое
своё
действие
в прошлом,
настоящем
и будущем
перед
Мирозданием.
Но
если
это определение
верно,
то можно ли
отнести нас
к означенному виду?
В целом мире от такой один —
Как из детской сказки, но живой…
Добрый ангел — розовый дельфин
С умной длинноклювой головой.