Тонет мир в безвременье лжи…
Жёлтых фонарей миражи…
Сколько в кулаке не держи,
Утекает жизнь…
Вечные сомненья врача…
Тише, не руби сгоряча…
Лишь в часах минуты стучат…
А друзья молчат.
Что же ты смеёшься, маня
Из позавчерашнего дня?
Сохрани чуть-чуть для меня
Своего огня.
Я тебя по-прежнему жду
На скамейке в нашем саду…
Я к тебе сама не приду
На свою беду…
Как же это было давно…
Верно, всё ужасно смешно.
Птицей разобьюсь об окно.
Ну да, всё равно…
Температура нулевая.
Ноябрьского шоссе стрела.
Пыль бьётся снежно-дождевая
О стёкла и о зеркала.
Опять, простившись с дорогими,
Я одинока и слаба…
Извечно-русское предзимье…
Как настроенье. Как судьба.
Себя считал он демоном великим,
Непонятым, гонимым духом зла.
Он лгал, чтобы казаться многоликим,
Верша свои недобрые дела.
Служил тельцу златому, не отчизне,
Вершил вокруг жестокий беспредел
И, оседлавши ветку древа жизни,
Пилил её, хоть сам на ней сидел.
Он гордо превознёсся над другими,
Он по своим законам нас учил,
Распоряжался жизнями людскими,
Как будто это право получил.
Но вот щелчок кнута раздался сверху,
И, хвост поджав, герой наш в щель полез.
Мнил демоном себя, а на поверку —
Всего лишь, оказался мелкий бес.
Протягиваю руки. Снова, снова…
Я верю делу. Я не верю слову.
Но сколько не пытаюсь, не могу я
Себя заставить жизнь прожить другую,
Где предавать любимых невозможно,
Где все друзья, как я сама, надёжны,
Где сказанное сделанного стоит,
Где человек доверия достоин.
Мне хочется, чтоб так оно и было,
Чтоб верила не зря, не зря любила.
И чью-то ложь, как правду, вновь беру я…
А Салтыков-Щедрин шепнёт: «Воруют…»
Детство машет ладошкой…
Зимой, на заре
парни мучили кошку
в соседнем дворе…
Так орала она, что
бегом я — туда.
Было страшно —
подростков хмельная орда
поджигала ей шерсть,
и несчастный зверёк
рвался, дёргался весь,
гнулся вдоль-поперёк.
Запах шерсти палёной,
хохочущий круг
и заснеженных клёнов
молчанье вокруг…
Мне лет восемь, наверно…
Одна, против всех,
налетела… На серый
истоптанный снег
кошка с криком упала
и бросилась прочь,
и в сугробах пропала.
Меня, свою дочь,
не узнали родители:
кровь… вся в снегу.
А соседи всё видели.
Но ни гу-гу…
Папа нос вытирал мой
распухший, в крови:
«Что, сражалась за правду?
Вот так и живи!»
Закрыть глаза и уши,
зажать ладошкой рот,
не замечать, не слушать…
Лишь думать: «Всё пройдёт!
Я ничего не знаю
и не желаю знать.
Молчи, душа больная,
ты у меня одна.
Мне голову на плечи
другую не пришьют.
Молчи! Ещё не вечер.
Молчи. А я спою…
Про то, что завтра будет
прекрасный новый день,
что все на свете люди
отбрасывают тень,
что мы других не хуже
и путь наш — в никуда,
что пить из грязной лужи —
не худшая беда.
Молчи и спи, больная,
нелепая душа,
наивная, смешная,
уставшая, греша.
Не созерцай, не слушай.
Всё ложь, всё миражи…»
Лишь убаюкав душу,
иные могут жить.
Приходи на площадь. Я приду
завтра. Ты вставай со мною рядом.
Интернет волшебным шелкопрядом
на удачу или на беду
нас связал. Не разорвутся нити.
Много нас, повязанных судьбой.
Главное — не бойся, я с тобой!
Главное, родные, вы поймите:
Нам единый шанс на завтра дан.
Это край. Последний. Чрезвычайный.
Все ассоциации — случайны:
«площадь» по-украински — «майдан».
Взрывали Храм. Взрывали на заре.
По-над Москвой-рекой гремело славно!
На страх и радость местной детворе,
Воспитанной уже не православно.
Ободраны, чернели купола,
Стояла пыль столбом, дрожали стены…
Храм умирал. Вся суть его была
Поругана, разломана и тленна.
Моя бабуля в беленьком платке —
Молодушка с сынишкой семилетним,
Моим отцом, смотрела, как в реке
Храм отражался образом последним,
И падал, как в замедленном кино,
С тяжёлым «Ах!», как с выдохом-рыданьем.
И верила толпа — так суждено,
Так надобно, во имя созиданья —
На этом месте будет «новый храм»,
И назовут его Дворец Советов.
Сквозь грохот взрывов слабое «ура»
Дрожало в тучах мрачного рассвета…
Моя бабуля краешком платка
Слезу смахнула, чтобы сын не видел.
Вдруг чья-то осторожная рука
её коснулась: «Кто тебя обидел?»
Бабуля оглянулась, чуть дыша, —
За нею незнакомка оказалась,
Вся в чёрном. «Кто ты?» — «Я его душа.
Разрушен он, но я жива осталась.
Знай, помни, здесь никто не возведёт
Дворец ли, дом ли, прочее ль строенье.
Земля под всяким камнем поплывёт,
Покуда не свершится искупленье.
Ты не дождёшься, но увидит он —
И женщина на мальчика взглянула —
Как этот Храм под колокольный звон
Из пепла возродится!» Чуть кивнула
И растворилась вдруг в туманной мгле,
С бабулею обнявшись, как с сестрою.
Да, ничего на проклятой земле
Вандалы так и не смогли построить.
А годы мчались. Мне по вечерам
Бабуля сказки долгие вещала
И говорила: «Будет новый Храм.
Его душа мне это обещала.»
Бабуле я не верила тогда.
Но правда через годы поразила —
Москвы-реки зеркальная вода,
Вновь купола златые отразила!
Он не меньше других Иисуса любил,
Но, из жадности или со страху,
Его предал и продал, по сути — убил,
Обрекая на крестную плаху.
Он себя убеждал — я же прав, я же прав,
Против власти я не становился!
Так он думал сегодня и думал вчера,
А назавтра петлёй удавился.
Он раскаялся в самый последний свой час,
Но размножилось чёртово семя,
И предательство также живёт среди нас,
Как в библейское древнее время.
Вот из средних веков от костров языки
Лижут памяти слабую руку.
Кем вы преданы, ведьмы и еретики?
Кто обрёк вас на смертную муку?
Не гнушайся, дружок, ни сумой, ни тюрьмой,
Не кичись ни страной, ни народом.
В нашей новой истории тридцать седьмой
Стал проклятым предательским годом.
С кем бы соли ни съел ты заветный свой пуд,
Головой не ручайся за друга.
Вспомни чёрный отряд полицаев-иуд,
Продолжение чёртова круга.
Ничего не меняется с ходом времён,
И любовь забывается всуе.
У Иуды сто тысяч различных имён,
Но всё та же цена поцелуя.
Со мною мой Учитель говорил.
Он сердце мне вопросами своими
Терзал… Тот, кто с орлами воспарил,
Летать не сможет с птицами другими.
Учитель мой в глаза мои глядел,
Как будто поменялись мы ролями:
Наставники, ушедшие от дел,
Нам завещают быть учителями.
Его вопросы были так просты
И так сложны, так грустно-безответны…
А он, ко мне сошедший с высоты,
Стоял и ждал. Печальный, слабый, смертный.
Он спрашивал: когда грядёт закат,
Воспоминанья жгут, мечта не манит,
И слаб твой взор, и нет пути назад,
И будущее прячется в тумане,
Не лучше ли, он спрашивал меня,
Отбросив посох, прочь уйти с дороги,
Не дожидаясь завтрашнего дня,
Как нищий, прикорнувший на пороге?
Что толку в жизни, полной суеты,
Где глупость обнуляет бесконечность?
Куда идти, когда сожгли мосты,
Которые ты перекинул в вечность?
Он спрашивал… И я готова для
Него весь мир призвать на свой экзамен.
На нас всю жизнь глядят учителя
Слезящимися мудрыми глазами.
Из прошлого глядят… Издалека…
С надеждой, взором любящим и строгим.
Учитель мой, тверда моя рука.
Пойдём. Я не сверну с твоей дороги.
Через голову день вчерашний
Снять, как свитер, и бросить в угол.
Мне не холодно. И не страшно.
Ты меня не забудешь, Googl?
Если завтра я вдруг исчезну,
И напишут во всех газетах,
Что искать меня бесполезно,
Постарайся не верить в это.
Пусть молчит телефон мобильный,
Пусть добраться ко мне не просто,
Ты ищи. Я могу быть сильной,
Хоть слаба и не вышла ростом.
Сплетен, слухов, вранья пропеллер
Бьёт по жиже в гнилом болоте…
А ко мне прилетал Рокфеллер
В воскресенье на вертолёте.
Говорил, выходи, мол, замуж
За меня — будешь жить, как в сказке.
Я в ответ — нет, куда уж нам уж
Продаваться за ваши ласки,
Вы богатством-то не маните,
Не хочу я такого мужа.
Вы противны мне, извините,
Да и замужем я, к тому же.
А Рокфеллер — ах так? Ну что же,
По-хорошему не согласна,
Мы тогда по-плохому можем —
Позабудешь, что жизнь прекрасна.
Погрозил кулаком косматым
И умчался. А я осталась,
Хохоча и ругаясь матом.
Ты там не был. Такая жалость!
На холодном ветру мурашки
Пробегают по тонкой коже.
Googl, мне страшно. Мне очень страшно.
Не забудь меня, если можешь.
Им бы выучить урок пора,
Но не слушают, увы.
Заигрались дети «в доктора»,
Как когда-то мы и вы.
Все вы с виду стали взрослыми —
Возмужали, подросли,
Только с детскими вопросами
Разобраться не смогли.
Инженеры-математики
Сдали в сроки чертежи.
Ваши храбрые солдатики
Бьют солдатиков чужих.
Реформатор… Перестроечник…
Много вас… И грустно мне,
Что сидит игрок и троечник
Как на троне, на стране.
Заигравшиеся мальчики
Рубят головы сплеча.
За ошибки ваших пальчиков
Нам придётся отвечать.
Мир бессмысленно калечите…
Страстно точите ножи…
Что ж вы нас, здоровых, лечите?
Отпустите. Дайте жить.
Мы шли сквозь осень, вспоминая лето.
Октябрьский ветер дул всё холодней.
И небо было бронзового цвета
От туч и мегаполисных огней.
Блеск жёлтых листьев, дождевые капли…
Автомобилей редких миражи…
Мы шли и говорили о спектакле,
Прекрасном и коротком, словно жизнь.
Такой случился казус с нами, братцы,
Что смех и грех, и слов цензурных нет:
В стране, где больше трёх не собираться,
Однажды появился Интернет.
Где раньше промывал мозги народу
Газетный слог и голубой экран,
Теперь рулит сознанием свобода
Многоголосной правдой разных стран.
За этим белым, чёрным, пёстрым шумом
Так истину непросто покорять.
Поэтому читай. Читай и думай,
Чтобы свободу вновь не потерять.
О профессии дети меня рассказать попросили.
Им работа врача — что-то вроде бумажного змея.
Всё им кажется, будто сродни мы таинственной силе,
Потому лишь, что тело больное лечить мы умеем.
Как мне им объяснить, несмышлёным, доверчивым, добрым,
Что моё ремесло не даёт ни богатства, ни славы,
Что болезни подобны готовым наброситься кобрам,
Что ошибка врача горячей вулканической лавы.
Как сказать им, что мы каждый день, как в прокрустовом ложе,
Между риском и пользой чужую вселенную мерим.
Мы берёмся за грешный свой труд, но по сути не можем
Никого уберечь и спасти. Мы в спасенье не верим.
Нити жизни чужой мы прядём, а судьба обрывает.
Мы не ищем наград, не стремимся к престолу поближе.
Мы на пенсию редко выходим — не все доживают.
А дожившим работать приходится — как ещё выжить?
Но по-прежнему дети уверены — что с ними делать? —
Что работы моей не бывает на свете чудесней.
Детям кажется ангельской кожей халатик мой белый…
Засыпают они под мою колыбельную песню…
Служба кадров. — «Доктор, пройдите!
Вы уволены. Подпишите.
Вот вакансии, поглядите.
Сообщите, что Вы решите.»
Я не первая в этом списке,
И за мною людей немало.
Со спокойствием олимпийским
Я отвечу: «Давно мечтала.»
У начальника взгляд парторга.
Не поймёт он, чему я рада. —
Я пойду в санитары морга.
Это будет мне как награда.
Мы о милостях не просили.
Доработали до итога.
Мы, врачи великой России,
Потеряем в деньгах немного.
Но зато на новой работе
Мы бригадный подряд устроим.
Будут трупы у нас в почёте.
Мы дождёмся своих героев.
Предстоит им юдоль печали.
Позабочусь, без сожаленья,
Чтоб из жопы у них торчали
Эти наши уведомленья!
И не будет ни слёз, ни торга.
И не буду я милосердна.
Всё. Иду в санитары морга.
Говорят, что они бессмертны.
Я плачу о тебе,
Смирившемся рабе.
Эй, что с тобою стало?
Иль плакать не пристало
О том, что где-то есть
Достоинство и честь?
Разбиты те скрижали,
Что нам принадлежали.
Заплакано лицо.
Потеряно кольцо.
Но ты и не заметил,
Что больше нет на свете
Ни ночи и ни дня,
Ни Бога, ни меня,
Ни чудных воскрешений,
Ни будущих свершений…
Нет больше ничего.
Тебя нет самого.
Есть только А и Б,
Припавшие к трубе.
А мы уезжаем. Да, мы уезжаем
От выборной гонки, ТВ и вранья.
Европа родная, Европа чужая,
Встречай и люби, как люблю тебя я.
Как воздух прозрачен в австрийской столице!
Как кофе по-венски хорош аромат!
Какие спокойные, милые лица!
Нигде в разговорах не царствует мат.
По улице цокает стройная лошадь.
Дворцы и соборы, веков карнавал.
Фонтан, колоннада, огромная площадь —
Советскому воину мемориал…
http://countermovement.ru/istoriya/8016-osvobozhdenievenysovetskimivojskamiodnaiz.html
Возможно, мы были мудрее вчера,
А может быть, наоборот.
Мы пели с тобою про старый корабль,
Про новый крутой поворот.
Мы синюю птицу ловили свою,
Шагали по жизни смеясь,
И дети мои те же песни поют,
Что пела когда-то им я.
Есть песни, которые стали судьбой.
Забыть их — себя же предать.
Без песен твоих мы не будем собой,
Нас ждёт поворот в никуда.
Теперь убеждаюсь я день ото дня,
Порою не веря глазам:
Предвидел ты больше, чем можно понять.
Ты всё в своих песнях сказал.
Ты знал, что под флагом великих идей
Враньё распыляют легко,
Чтоб марионеток создать из людей —
Солдатиков и дураков.
За ниточки дёрнул хозяин, и вот
Беснуются куклы, кричат.
Азартен безумный игрок-кукловод,
С бесстрастным лицом палача.
Чего же ты медлишь? Гитару бери,
Её над толпой подними,
И правду, как песню, стране подари,
Чтоб куклы очнулись людьми.
Опять во сне мои умчались мысли
К земному раю, к сказочной нирване.
Там радуги двойное коромысло
Как арка, по колено в океане.
Там поцелуи волн нас ждут с тобою,
Гитарный звон, цветастые рубахи…
Там в бесконечном медленном прибое
Гигантские играют черепахи.
Недолог отдых — черепах на помощь
Ждут сёстры в фиолетовых глубинах,
Чья миссия священна. Ты же помнишь,
Наш рай лежит на их могучих спинах.
Вином из ананасов с мягким хлебом
Насытившись, рай безмятежно дремлет,
Не зная, что атланты держат небо,
Покуда черепахи держат землю…
Быть может, нету никакого смысла
Мечтать о рае, без гроша в кармане,
Но радуги двойное коромысло
Над Мауи стоит. И ждёт. И манит.