В его руке дрожащие листы
И низкий голос черезмикрофонный
Ломали образ ясной чистоты
Своей непростотою монотонной.

Он говорил. Точнее, он читал
Свои стихи. Но слишком стройно, что ли…
Всё, всё не так. Исчезла простота
Знакомых строчек, искренних до боли,
Понятных без виньеток и прикрас,
Как истина, священно-непреложных…
Что ж, огласовка мыслей всякий раз
Свидетельствует: сказанное — ложно.

Я ревновала. К голосу его
И к праву трогать истину живую
На дне больного сердца моего,
Которое, как хлеб, на части рву я…
А он читал. Всё звонче, всё мощней.
Вдруг, обретая сумрачную точность,
Его стихи прорезались во мне,
Как шёлк сквозь рану, сшитую непрочно.

И, возрождая всё из ничего,
Кружась, смеясь и плача несолидно,
Порхала муза хрупкая его
В своей коляске. Чёрной. Инвалидной.