Зачем сражаться? Проще сдаться в плен,
Заведомо смирившись с пораженьем,
Кичась «лица не общим выраженьем»,
Не делая попыток встать с колен.
Зачем бороться? Проще, высоко
Поднявши руки, замышлять интриги
И, небесам показывая фиги,
Пьянея, ложь сосать, как молоко.
Зачем идти? Стой, плача над судьбой,
Над будущим, которое пропало,
И, не начавшись, сразу прошлым стало,
В зародыше убитое тобой.
Ты когда-нибудь думал, мой суженый,
Что Земля нам не дом, а вокзал?
Разум наш, тяготением суженный,
Правду так и не подсказал.
Маску святости носит неверие,
Вместо света в молитвах труха.
Зависть, гордость и высокомерие —
Три извечных «народных» греха.
Наши страхи — лишь наши фантазии.
В бесконечных вселенских краях
Нет Европы, Америки, Азии,
Лишь дорога — твоя и моя,
По которой, пылинки в сиянии,
Поплывём бесконечным путём.
В благодарности и покаянии
Мы себя, наконец обретём,
И бессмертные души расстанутся
С бренным телом. Живи и лети!
А аккаунты наши останутся
Здесь, в сети.
Сначала прочтите, как звучит оригинал:
Rudyard Kipling – The Servant When He Reigneth: Poem
For three things the earth is disquieted, and for four which it cannot bear. For a servant when he reigneth, and a fool when he is filled with meat; for an odious woman when she is married, and an handmaid that is heir to her mistress. — Prov. XXX. 21-22-23.
Three things make earth unquiet
And four she cannot brook
The godly Agur counted them
And put them in a book —
Those Four Tremendous Curses
With which mankind is cursed;
But a Servant when He Reigneth
Old Agur entered first.
An Handmaid that is Mistress
We need not call upon.
A Fool when he is full of Meat
Will fall asleep anon.
An Odious Woman Married
May bear a babe and mend;
But a Servant when He Reigneth
Is Confusion to the end.
His feet are swift to tumult,
His hands are slow to toil,
His ears are deaf to reason,
His lips are loud in broil.
He knows no use for power
Except to show his might.
He gives no heed to judgment
Unless it prove him right.
Because he served a master
Before his Kingship came,
And hid in all disaster
Behind his master’s name,
So, when his Folly opens
The unnecessary hells,
A Servant when He Reigneth
Throws the blame on some one else.
His vows are lightly spoken,
His faith is hard to bind,
His trust is easy boken,
He fears his fellow-kind.
The nearest mob will move him
To break the pledge he gave —
Oh, a Servant when he Reigneth
Is more than ever slave!
——————-
Вот так я это слышу:
Rudyard Kipling — Раб, что стал царём.
«От троих содрогается земля, четверых она не может носить: раба, когда он становится царем; глупого, когда он досыта ест хлеб; позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей.» — Prov. XXX. 21-22-23.
Три зла встряхнут планету,
Четвёртое — взорвёт.
Святой Агур об этом
Поведал наперёд —
Четыре зла измерил,
Нашёл прощенье трём,
Но нет страшнее зверя,
Чем раб, что стал царём.
Хабалка метит в леди —
Пусть в дом ваш не стучит.
Дурак нажрётся снеди —
Уснёт и замолчит.
Замужнюю гетеру —
Мадонной назовём.
Но не унять химеру —
Раба, что стал царём.
Он топает ногами,
Но не идёт вперёд.
Он спорит с мудрецами,
На подданных орёт.
И, наслаждаясь властью,
Он силой множит страх,
В плену подобострастья,
Плодит за крахом крах.
Он время знал иное,
И, если вдруг беда,
За крепкою спиною
Хозяйской был всегда.
Весь в путах страха липких,
Как прежде, духом слаб,
Винит в своих ошибках
Других вчерашний раб.
Его обеты лживы,
А вера не тверда.
Он жаден до наживы,
До правды — никогда.
Вокруг него невежды.
Толпы боится он.
Он больше раб, чем прежде,
Слуга, что сел на трон.
Пока летит самолёт МЧС,
Крыльями гладит высь,
Скажу вам так – не бывает чудес,
Сколько ты не молись.
Но там, в заоблачной высоте,
Иная лежит стезя.
Летят в самолёте сегодня те,
Кому без чудес нельзя.
За ними нет никакой вины,
Им мирные снятся сны,
Они просто дети, они больны,
Дети чужой войны.
И если молиться, молитесь о тех,
Кто в небе ведёт самолёт,
И помолитесь ещё за успех
Всех, кто детей этих ждёт,
Всех, кто готов спасать и хранить,
Как было уже не раз,
Чтобы до срока тонкая нить
Жизни не порвалась.
А главное – все молитесь о том,
Чтобы, в конце концов,
Каждый ребёнок в свой мирный дом,
Вернулся на землю отцов.
Но продолжает как факел пылать
Старый наш цирк-шапито.
Кто виноват, что огонь не унять?
Если не мы, то кто?
И снова летит самолёт МЧС
В синей холодной дали.
Мы сами – источник всех бед и чудес,
Наивные дети Земли.
В этот город московскою ласточкой
Я люблю прилетать по весне.
Климат строгий, уральский, неласковый
Удивительно нравится мне.
Блики солнышка непостоянного,
Купол храма как свечка горит,
Дом-усадьба купца Севостьянова
Над замерзшим заливом парит.
Здесь на лёд наступать не положено,
Но заметны следы от шагов,
И упрямо дорожка проложена
Между каменных двух берегов.
В брызгах пенных плотинка-красавица,
Хмурит брови Бажов-демиург,
И «Высоцкий» до неба касается.
Это город Екатеринбург.
Вновь в пространство твоё многомерное
Я вливаюсь, как луч сквозь стекло.
Я тебя бы любила, наверное.
Но… Ипатьевский дом. Как назло.
У скота опять падёж,
Что ни день — утрата.
Не заметишь, как пройдёшь
Точку невозврата.
Поглотит чужая рать
Огонёк твой грешный,
И придётся догорать
В темноте кромешной.
Ничего не будешь знать,
Ни надежд, ни связи…
Позади осталась знать,
Что из грязи в князи.
Баронесса из цыган —
Золотые зубы,
Длиннополый кардиган
Из-под лисьей шубы —
Поучала молодёжь,
Кольцами играя,
Что, мол, в рай не попадёшь,
Нет на свете рая!
Да и ада тоже нет,
Нечего бояться.
Жив — живи! Под звон монет
Веселей смеяться.
Вот и жил ты, как умел,
Молодой да ранний,
Не труслив, но и не смел,
Всё ходил по грани,
Думал, будет жизнь легка,
Думал, ты особый,
Думал, что броня крепка
Над твоей особой.
Сочинял свои псалмы,
Кланялся да гнулся,
От тюрьмы и от сумы
Лихо отмахнулся,
Не курил, не пил вина,
Блюл чужие рамки.
Все кухарки, как одна,
Метят прямо в дамки.
Размечтался, воспарил
И дошёл до точки:
Верхотура без перил,
Шаткие мосточки,
Чернота кругом без дна,
Света — ни карата.
Вот и пройдена она,
Точка невозврата.
Понапрасну 
сидела неделями
над словарём:
Языка тарабарского
вашего
я не освою.
Обнажённое тело,
что было вчера лишь
царём,
Протащили туземцы
по городу,
скалясь и воя.
Абсолютно чужая
история
мимо течёт,
Словно лава горячая.
Я же держу
на ладони
Свой прохладный
мирок,
где Учитель мне
ставит зачёт,
И кольцо оловянное
в море безвременья
тонет.
На кольце том
потерянном
буквы построились в ряд,
Утонувшая истина
найдена будет не скоро.
А в кострах,
что на площади,
книги, как птицы,
горят,
И уносятся искрами
с бризом
за синие горы.
Сквозь окно неприкрытое
слышатся
крики толпы,
Фонари угасают
под градом камней.
Только звёзды
Освещают останки,
которыми стали
столпы,
Осознавшие
бренность свою,
к сожалению,
поздно.
Завтра будет два года. И этот отсчёт
Не закончится, знаю, вовеки…
По Немцову Мосту наша память течёт.
Наши жизни текут, словно реки —
Реки крови и слёз, реки славы и бед,
Реки истины, реки спасения.
Торжество поражений и горечь побед
В непрощенном сошлись Воскресении.
Их православие — как яд
В священном золотом елее.
Они в Елоховском стоят
На Пасху, как на Мавзолее
Стояли прежде их отцы
Духовные, в кольце охраны.
О, венценосные лжецы,
О, самовластные тираны,
Что под покровом тишины,
Трудясь «во благо» неустанно,
С народом собственной страны
Заигрывают, как с путаной.
Их дома псы и слуги ждут.
Корысть — их путь к фальшивой вере.
Они к святым мощам идут
Без очереди, с чёрной двери.
Им кажется, что их удел —
Бессмертие. Небесной манной
Доход от их великих дел
Ложится в прорву их кармана.
Ах, как же будет нелегко
Им, грандиозным, как верблюды,
Пройти в игольное ушко,
Чтоб выйти чистыми отсюда.
Не потехи ради, пользы для
Юлька изменяет. Способ старый.
Муж на 23-е февраля
Так мечтал поехать на Канары!
А бабла-то не было и нет,
И начальник просит постараться.
Юлька ловко делает м..ет —
Можно на Канары собираться.
Не судите Юльку. Муж-студент,
Мать в деревне, скоро будут дети…
А начальник — член-корреспондент
И ещё главред в большой газете,
У него полно своих проблем,
У него аренда дорогая,
У него поток горячих тем
И успешный статус попугая:
Вовремя, что надо, повторить,
Слово в слово, радостно иль грустно.
Попугай умеет говорить,
И его за это кормят вкусно.
Не судите. Он совсем не гад.
У него три дочки, две гитары…
Он покорно лижет власти зад,
Чтобы Юльке оплатить Канары.
«Я по берегу залива
Ранним утром пробегу,
А волна плеснёт лениво
И намочит мне ногУ.»
Иваси
Широка страна калифорнийская…
Тихоокеанские ветра
Гонят по ночам туманы низкие,
Что росою выпадут с утра.
В синем небе жадно солнце властвует,
Из цветов нектар колибри пьют,
Под гитару хиппи седовласые
Курят анашу и пиво пьют.
Венис бич к полудню просыпается,
Толпы разноцветные жужжат,
В океане русские купаются,
Чайки между пальмами кружат.
Притулюсь у пирса на парктронике,
Чтобы налегке и босиком
На скейтборде мчать по Санта Монике
Вдоль по Третьей Стрит, да с ветерком.
Как родной, мне люди улыбаются,
Я — в ответ. А после снится, что
Еду по Тверской, где мчат-катаются
Зимние продрогшие авто.
День калифорнийский — лето вечное,
А в Москве морозом дышит ночь.
Злая ностальгия, боль сердечная,
От тебя я на скейтборде — прочь!
Вдоль по Третьей Стрит, да с колокольчиком,
Вдоль по Третьей Стрит, да с ветерком,
Вытерев слезу платочка кончиком,
Не тоскуя больше ни о ком.
—————
Широка страна калифорнийская,
Здесь тепло и дышится легко.
Ах, Москва, холодная и близкая,
Как же ты сегодня далеко…
А расскажите, как он умирал? —
Кричал, стонал, хрипел и кровью харкал?
А расскажите, как ещё вчера
Вам от его усмешки было жарко!
И Вы мечтали киллера нанять,
Чтоб разобрался с тварью беспородной,
Которая Вам не даёт ни дня
Спокойно жить и воровать свободно.
Но он и здесь Вам планы обломал.
Зажав в кулак до крови крест нательный,
Он хохотал, когда судьба сама
К нему вошла с диагнозом смертельным.
Упрямый рак, гнездящийся в груди,
Вгрызался в тело, отравлял и рушил,
И раскрывалась бездна впереди
Для бренной плоти, покидавшей душу.
А панихида долгою была,
И по углам зевали Ваши пешки,
Когда его душа в меня вошла,
По вам хлестнув знакомою усмешкой.
Мы присели за стол. Коллега
По бокалам разлил вино.
Ребятишки играли в «лего»
На полу. Застилал окно
Снег пушистый. Была таверна
Переполнена, как ковчег.
Мы не виделись год, наверно,
Или два, или целый век.
От беседы ли, от вина ли,
Были чуточку мы пьяны,
И без умолку вспоминали
Драгоценных своих больных.
Сколько было их — обречённых,
Безнадёжных, едва живых.
Сколько вылеченных, спасённых,
И не вылеченных, увы.
В общем прошлом, туманном, славном,
Где дежурства, как миражи,
Мы сражались в бою неравном,
Против смерти, за чью-то жизнь.
А потом разошлись дороги.
Врач — заложник чужой судьбы.
Мы слабы, ибо мы не боги,
Но и боги без нас слабы.
За окном опускался вечер,
Серебристый, как свежий снег.
До свиданья. До новой встречи
Через год. Или через век.
Москва в снегу. И вместе с этим снегом
Спокойствие предновогодних дней
Нисходит на меня пушистым небом,
Кружением рождественских огней…
Москва в снегу. Я вспоминаю вечер
Калифорнийский, тёплый, без проблем,
Декабрьский… И девчонка мне навстречу:
«Купите снег! Всего за доллар, мэм!»
Мне, выросшей в далёкой и холодной,
Неведомой тебе, чужой стране,
Ты, чёрная, рождённая свободной,
Глоток свободы протянула. Мне.
«Купите снег!» — стаканчик сжат руками,
Улыбкой светит белозубый рот.
Свободу я ценю, но не глотками.
И снег люблю, но даром, от щедрот.
Ты наслаждайся тёплою погодой,
Танцуй и пой. Не надо унывать.
А снегом торговать, как и свободой,
Бессмысленно, как солнце продавать.
«Купите снег! Скорее! Тает… тает!»
Не надо, дорогая. Не куплю.
Будь счастлива! Я завтра улетаю.
Москва в снегу. И я её люблю.
Как много правильных, красивых, громких слов —
Пустых и лживых.
Восторг болванчиков, кивки пустых голов.
Разгул наживы.
Легко обманывать того, кто верить рад
В своё спасенье,
Того, кто тлена не желает слышать смрад
Под воскресенье.
Свои не выдадут — прикормлены с руки.
Молчать не больно.
Хохочут умные, танцуют дураки,
И все довольны.
Не плачь, красавица. Обманут — не беда,
В обмане — сила.
Своих юродивых за правду ты всегда
Косой косила.
Стоишь берёзкою под ветром лживых слов,
Скрипишь и гнёшься…
Пока на дудочке играет крысолов,
Ты не проснёшься.
Чем порадовал год прошедший?
Тут недавно меня один,
Власть имеющий господин,
Городской назвал сумасшедшей.
Оскорбить захотел, как видно,
Ну да, Бог ему судия…
Не расстроилась вовсе я,
Сумасшедшей слыть не обидно:
На Руси у нас так бывает —
Толстосумы, воры, цари
Тех, кто правду им говорит,
Сумасшедшими называют.
Час пик. Метро. Усталый дух толпы — 
Смесь пота, перегара и фастфуда.
Здесь каждый — муравей своей тропы,
Бредущий в никуда из ниоткуда.
Вот женщина шагает тяжело.
Измяты пряди тусклые. Белеют
Седые корни. Всё давно прошло…
Никто её не ждёт и не жалеет…
Вот худенький подросток. Телефон
Зажат в руке. Обкусанные пальцы.
Петлёй на тонкой шее микрофон.
Прищуренный стеклянный взгляд страдальца…
Вот старичок, весёленький такой,
Поглядывая глазом воробьиным,
В карман соседа ловкою рукой
Забрался, рядом семеня невинно…
Мужчины, дети, женщины… А вот
Идёт девчонка, пряча взгляд смущённый,
Рукой оберегая свой живот
Беременный, большой, незащищённый…
Здесь каждый груз несёт, что тяжелей
Во много раз того, что выносимо.
Толпа студентов и учителей,
Хирургов и калек без костылей,
Толпа зевак и голых королей
Колышется и протекает мимо.
Входя, прижму ладонь к седой колонне
И, затаив дыханье, погляжу
На Око Неба в древнем Пантеоне,
Которым я, как сердцем, дорожу.
Здесь не нужны торжественные речи.
Здесь просто надо побывать хоть раз,
Чтоб ждать, как новой жизни, новой встречи
С безвременьем, текущем через вас.
Впечатывая в вечность бренность шага,
Осознаёшь непрочность бытия:
Кора земная — тонкая бумага —
Порвётся, и исчезнем ты и я,
Исчезнет всё. Вся жизнь, что мы так страстно
Лепили из страданий и любви,
И этот Пантеон, такой прекрасный,
Что век любуйся им и век живи…
Рим, 4 ноября 2016 года, после землетрясения в Италии прошло меньше недели.
Мир виртуальный, тёмный, искажённый — 
Ловушками наполненный Фейсбук!
Здесь притворился другом тролль прожжённый,
И кажется врагом заклятым друг.
Здесь лица — маски, души — аватары,
На ваш реальный образ — наплевать!
Здесь все все равны, и молодой, и старый.
Здесь можно жить, а можно блефовать.
Здесь веры нет и правды тоже нету.
Здесь «лайки» измеряют ваше «я».
Здесь льётся фраз фальшивая монета.
Здесь нет ни жития, ни бытия.
Здесь мир, как конь объезженный, стреножен,
Пасётся на задворках шапито.
Здесь кажемся мы все, кем быть не можем.
Вот как-то так… Простите, если что…
В ноябрь наступающий свой отрешённо
шагаю. Не близок мой путь до апреля.
Отросшие волосы из капюшона —
как уши измученного спаниеля.
Поклон фонарей городскому базальту
застынет, замрёт, зачарует размером…
Закружится снежная пыль по асфальту,
рисуя узоры по серому серым.
А сердце стучит всё слабее, всё тише
в огромной зиме, где бесследно я сгину…
Стоп. Хватит. Подстричься и шпильки — повыше!
И платье — поярче! И — выпрямить спину!
